Полуночное

[Dirionaro]

Шершавые камни скользят под ладонью, царапая и оставляя измученному разуму остатки связи с реальностью. В голове вечный круговорот мыслей, не утихающих ни на миг, совершающих безумный танец образов и идей, мешая реальность с вымыслом, а вымысел – с видениями других реальностей. Подол платья шелестит по ступеням, и этот шелест совпадает с лихорадочным шепотом в голове, уже давно не пугающим, уже привычным. И шепот на несколько голосов, что в моменты излишней эмоциональности сливается в один-единственный голос, он уже совсем родной, совсем не опасный. Он – единственное, что осталось от тех, кто был так дорог, кто навсегда унес с собой части души и сердца, оставив вечно кровоточащую рану внутри.
Согнуться, закричать совершенно неслышно, беззвучно и пронзительно, словно сама баньши. Чтоб легкие горели от нехватки воздуха, чтоб горло саднило и хрипело, чтоб сводило искусанные в кровь губы. И выплеснуть боль, такую резкую, такую сильную, тоскливую и горькую, что не пожелаешь никому. Что отравляет медленным ядом, питаясь душевными силами, что тянет душу, выкручивая тонкие нити чувств на своеобразной дыбе темных, засасывающих в черноту, мыслей.
Тугая, давно закрытая и неиспользуемая, дверь поддается с трудом. Ладони оцарапаны о грубую и острую ковку, ручка в виде оскаленной рогатой головы режет изящные ладони. Края впиваются в кожу, оставляя на фантасмагорической морде демона кровавые потеки, уже отчетливо отливающие темной зеленью. Скрипа нет, тяжелые створки медленно ползут в стороны, в молчании открывая запечатанный зал. Следы копоти на полу и потолке, выщербленные сколы на стенах и колонах и темное пятно на мраморных плитах – от всего зала несет обреченной яростью и жгучей безысходностью. Смесь эмоций, похороненных в глубине башни, заставляет голоса в голове захлебываться шепотом, кляня, рыдая и сыпля угрозами. И лишь едва слышный баритон, что почти умер за всей этой бестелесной какофонией, монотонно повторяет обрывки из жреческих молитв за упокой, мешая их с признаниями в любви.
И ведь не помогает уже ничего. Ни вспышки ярости, беспричинной, внезапной, заставляющей кровь кипеть, а сердце заходиться в бешеном ритме. Ни активная, граничащая с безумным помешательством, деятельность, забивающая все свободные минуты, но не помогающая лишить себя лихорадочного ощущения утекающего, словно песок сквозь пальцы, времени. Нет того, тех, ради кого согласна на безумные авантюры, на вечное горение и пылание, на постоянный свет. Не для кого улыбаться, некому говорить о чувствах, не о ком думать...
Руки медленно обводят края мраморных плит – черных и белых – оставляя тянущиеся разводы, окружая давно засохшую, въевшуюся в камень, изрезавшую мрамор мелкими трещинами, кровь. Оплетая немыслимым рисунком, одной лишь ей понятными символами, без остатка вкладывая все мысли, чувства и слова, что не успела сказать, что не смогла передать, что постеснялась подарить, не осознавая, что момент, когда их передать будет некому, настанет так скоро. И голоса в голове утихают, вытесненные все более и более крепнущим баритоном, с теплыми суховатыми нотками и едва-заметным дефектом, словно говорящий не привык к понятному ей языку. И слова отравляют сознание, дурманят, обещают утешить, подарить забвение, создать все, что пожелает израненное сердце. И голос столь мягок, что можно прикрыть глаза и наслаждаться.
А он становиться лишь сильнее, подавляя волю, окутывая дурманом, отсекая реальность, заглушая собственные, кричащие в агонии мысли и чувства. И так легко поверить, что зал не пуст, что здесь, совсем рядом, стоят те, кому так легко и естественно подарила трепещущее сердце и испуганную душу. И снова, как и всегда, грудь стискивает щекочущее чувство сладкой горечи и пьянящее счастье с толикой терпкости.
И все вокруг сливается в безликий поток смутных образов, не оставляющих следов в памяти, стирающихся с той же стремительностью, как и появляющиеся перед глазами и мельтешащими в ее жизни. И вечный шум, какофония голосов и звуков, голоса снаружи и мысли, орущие шепотом – все, все окружает круговоротом испорченного калейдоскопа. И словно издалека, словно зритель в далеком зале, вдруг видишь себя со стороны. Спокойную, гордую, с мягкой улыбкой и тщательно спрятанным в глазах безумием. И ни следа слез, не искривляет миловидные черты гримаса боли и тоски, не падает тело сломанной куклой. Лишь пальцы кровоточат, словно облитые фосфоресцирующей краской, где багрянец все сильнее и сильнее становится противоестественной зеленью.
И крик вновь рвется из горла, что не издает ни звука, и слезы катятся из глаз, чтоб с тихим звоном упасть вниз. И ладони только судорожно сжимают рукоять подхваченного с пола клинка. И пальцы, словно иссохшие ветви, оплетают холодный метал, впиваясь в рельеф рукояти, даря ощущении живой боли, на доли секунды вытесняющие эту невыносимую, тягостную душевную муку...
Рывок, влажный хруст и агония криков, все так же не громче шепота, что умирают в гаснущем сознании, вытесняемые образом странных, все время меняющих свой цвет, глаз. И искусанные губы неслышно шепчут имена, двигаясь все неразбочивей, замирая и застывая, в то время, как на пол льется багровая кровь, поглощающая своим темным цветом гаснущую зелень. И пальцы соскальзывают по торчащему из самого сердца острию, пачкая еще не запятнанный метал, оставляя разводы на не менее красной ткани.
И хочется улыбнуться. В последний раз, тихо и искренне, как когда-то, словно там, куда устремлен гаснущий взгляд снова появился тот, кому хочется дарить неуверенные улыбки и влюбленные взгляды. Но губы не слушаются и там, выше, лишь безбрежный и пустой холод...

@темы: мысли, словесные наброски, Нарья, каражанское